[makaronchik]

26.09.2011 в 04:29

Пишет  Namakemono:

Название: Давай прощаться?..
Автор: Namakemono
Фэндом: No.6
Персонажи: Незуми/Шион
Рейтинг: NC-17
Жанры: PWP, Романтика, Слэш (яой)
Предупреждения: Секс с несовершеннолетними
Размер: Мини, 6 страниц
Статус: закончен
Описание: Незуми. Шион. Поцелуй на ночь.
Некоторый альтернативный вариант окончания этой серии.
Публикация на других ресурсах: Запрещена
Примечания автора: Я очень старалась избежать заметного ООС и вообще не порушить атмосферу.
В этот раз, несмотря на то, что это ПВП, очень хотелось чего-то более глубокого.
Мне действительно важно знать Ваше мнение, потому что если окажется, что все это яйца выеденного не стоит, писать по этому фандому больше не стану, лишь цикл драбблов обещанный закончу. Вполне возможно, что мне этот фандом не по силам.

Рискнуть

- Я рад, что встретил тебя, - Шион поднимается на ноги, горячий чай обжигает пальцы через толстые керамические бока чашки, которую он бережно держит в руках, а сам он наслаждается этим таким реальным ощущением, доказывающим, что он здесь и сейчас, что он существует и, значит, что Незуми действительно глядит на него своими льдисто-прозрачными, пронзительными серо-голубыми глазами, слегка недоуменно, но с едва заметной улыбкой. Что он действительно рядом.
Мальчишка перехватывает чашку по-другому, так, чтобы можно было удержать одной рукой, продев пальцы в гладкое колечко толстой ручки, а второй опирается о спинку дивана, чтобы уверенней, легче склониться над ним, приникая к бледным сухим губам легким поцелуем-прикосновением. Губы лишь шершаво-скользяще касаются друг друга, слегка прижимаются одни к другим, так, что чувствуется приятно-теплое упругое сопротивление живого человеческого тела и легкое дыхание, и кажется, будто достаточно лишь надавить чуть сильнее, чтобы соприкоснуться с внутренней частью губ, чуть влажной, тепло которой в такой неимоверной досягаемости дарит ощущение абсолютного умиротворения. Он чувствует легкую улыбку в ответ.
Шион выпрямляется и ему горчит это легкое касание.
- Поцелуй в знак благодарности? - спокойно интересуется второй так, будто ничего и не произошло, лишь уголок рта, улыбающийся немного, незаметно иначе говорит о другом.
- Поцелуй на ночь, - улыбается Шион, щуря в улыбке свои невозможные влажно-блестящие алые глаза, чтобы не смотреть ему в лицо, пока произносит эти не совсем настоящие слова. Вернее, для него они настоящие, ведь, по сути, этой ночью все и должно будет решиться, и наутро либо Незуми проснется, чтобы увидеть его вместе со спасенной Сафу, либо... В конце концов, ночной сон - это маленькая смерть, он лишь поцелует его перед сном вечным. Но все же он чувствует острую недосказанность, жгущую ему горло, ведь не вся правда - это не правда.
- На ночь, говоришь?..
- Ага. А, точно, завтра рано вставать: придется собак стричь, - он улыбается еще шире и берет со стола пустую кружку, чтобы унести вместе со своей.
У двери он мешкает: обе руки заняты. Слышится глухой стук с легким стеклянным призвуком: светлая керамика о темную - пальцы гнутся неловко, никак не соглашаясь удерживать посуду вместе, и Шион не слышит, как Незуми подходит к нему сзади, он лишь ощущает это, когда тонкие теплые пальцы крепко сжимают его запястья, а волосам становится горячо и слегка влажно от нестерпимо близкого дыхания в неестественно светловолосый затылок.
Одно короткое слово на выдохе, сливающееся с ним, но такое острое, обрубленно-обвиняющее:
- Лжец.
Интонация обманчиво мягка, даже кажется веселой, мол, смотри, как я тебя подловил, а?..
Шион пытается повернуться в кольце его рук, и его отпускают, разжимая стальную хватку пальцев. Ему становится даже страшновато - такого безразличного, ничего не выражающего лица он у него еще не видел, а зрачки, безумно контрастирующие с туманного цвета четкой радужкой, жгут его невозможно, словно препарируя душу.
- Я... - пытается начать пепельноволосый мальчишка, но неуверенную попытку прерывает сильная пощечина, резкая, прижигающая щеку кипятком. От неожиданности чашки выпадают из рук, разбиваются о каменный пол, разлетаясь брызжущими мириадами вертящихся толстых осколков с неровными, неестественно-белыми краями. - За что?!. - возмущается он, но и сам знает, за что. Отчего-то его куда больше занимает мысль, что кулаками тот многим вывихивал челюсти, а этот удар раскрытой ладонью, он... более личный, что ли?..
- Какой к черту поцелуй на ночь? За кретина меня держишь? - в голосе отчетливо слышится злость.
Инукаши говорила, что Незуми никогда не злится, видимо, он умеет злиться только на него.
Тот не дает времени на ответ, лишь сгребает его за ворот рубашки, смотрит в алые глаза долго-долго, пристально, а затем тащит его к дивану, безжалостно толкает на него, так, что под колени бьет старая подушка, и те подгибаются. Секунда - и он уже сидит на нем верхом, вжимая его в старый матрас, пальцы обманчиво-спокойно лежат на тонкой мальчишеский шее.
- Незуми, что...
- Заткнись, - кажется, еще немного, и этот приятный, мягкий чистый голос сорвется на крик, дерущий горло. - Заткнись, слышишь, - сипящие нотки проскальзывают, но не остаются незамеченными. - Ты же обещал, помнишь?.. Ты же сам твердил, что будешь со мной всегда, и даже, - его губы слегка скривились - После. После смерти. Так какого черта ты собрался пойти и сдохнуть сегодня же, пока я еще жив?!
Шион удивлен - откровенничает тот редко. А еще он откуда-то прознал о его планах. Неужто сдали?..
- И уж если пытаешься прощаться, делай это хорошо!..
Прощаться... Точно прознал.
- А разве это было плохо?
- Мало.
Незуми склоняется над ним, приникая к его губам, но простым прикосновением не ограничивается - кончиком языка лижет серединку губ, заставляя их приоткрыться, и скользнит им внутрь, наталкиваясь на язык Шиона. Тот, дернувшись от неожиданности, даже на секунду приоткрывает глаза: прикосновения странные, влажные, кажущиеся поначалу холодными, какими-то неуклюжими - малейшая попытка пошевелиться, и он вновь и вновь соприкасается с удивительно мягким и будоражаще-скользким языком актера, кажется, будто он всюду, но постепенно это начинает доставлять удовольствие. А еще, кажется, он забыл, что надо дышать, и вспоминает лишь тогда, когда легкие начинают нестерпимо гореть. Он резко отворачивает голову, разрывая странный контакт, так, что Незуми влажно скользит кончиком языка ему по щеке, и делает судорожный вдох.
Дышать отчего-то хочется глубоко, заполняя легкие до конца, так, чтобы было почти больно, потому что тело отчего-то предательски слабеет с каждой вязкой секундой, все его внимание как-то странно сконцентрировалось на сидящем сверху парне: вот он еще не успел отстраниться, и его темные, иссиня-черные волосы щекочут его ухо, смешно скользя по упругим хрящикам, вот он на нем верхом, вдавливает в диван своим весом, вот его рука, соскользнувшая с шеи, едва ощутимо поглаживающая большим пальцем розовую ленту шрама, где кожа отчего-то особенно, болезненно чувствительна.
А еще становится горячо, с каждой секундой отчетливей, все тепло собирается, чтобы тяжело соскользнуть туда, вниз.
Ему кажется, что если он будет так промывать свои легкие гигантскими объемами сыровато-холодного воздуха, то сможет остыть. Почти как те собаки, которых он отмывал на жаре, а те вываливали свои мясисто-розовые языки и дышали, дышали.
- Мало, - горячо шепчет ему на ухо Незуми и заставляет повернуть голову к себе.
Почему-то в голове отчетливо звенит одно-единственное слово. Как ответ, потому что если было мало этого, то больше ничего не осталось.
Секс.
"Стремление разможаться", - как справедливо сказала бы Сафу. Вернее, раньше подобное утверждение казалось справедливым. Теперь же нет, потому что в этом было нечто сакральное, по крайней мере, для него. По крайней мере, с этим конкретным человеком, в случае которого даже мысли о подобном вызывают какое-то странное удовлетворение.
В конце концов, Незуми явно не стремится размножаться.
Шион смеется, в то время как его пытаются поцеловать снова.
- Боже, только такой дурак как ты может заржать в такой момент, - изумленно смотрит на него актер, практически не отстраняясь. - Ты действительно ничего не понимаешь не только в женских штучках, но и вообще.
- Нет, просто я представил тебя в роли заботливой матери, - он продолжает широко улыбаться. Больно уж яркая картинка нарисовалась в голове.
- Нет, ты точно не в себе, - тяжело вздыхает тот и снова целует.
В этот раз поцелуй настойчивее, пальцы путаются в практически белоснежные волосах, а вторая рука скользит под рубашкой и поглаживает плоский живот, отыскивая широкую алую змею рубца на коже, он слегка царапает ее ногтем, и Шиону кажется, что сознание режут тонким ножом для бумаг, с таким же сочно-шуршащим звуком.
Незуми отстраняется от его губ и принимается влажно покусывать мочку его уха, спускается ниже, вдоль шеи, следуя языком по широкой спирали отметины, заставляя кожу мокро блестеть, пока слюна не подсохнет иллюзорной пленкой, а тот не знает, что ему делать - ему горячо, невозможно горячо, движения кажутся постыдными ("Ведь это явно не с целью размножения", но просто всеобъемлющими, потому что кожа чувствует, кожа взрывается ощущениями, кожа алеет румянцем, и между ними двоими - кажется, единственными оставшимися в мире, - мост-лента, розовая, с обостренным против всякой логики восприятием. Теперь она не только удерживает его в этом мире, но и иллюзорно связывает с другим человеком.
Актёр принимается за его рубашку - быстрыми мелкими движениями расстегивает пуговички, маленькие, прозрачные, одну за другой, одну за другой, спокойно и стремительно, уверенными движениями, да и вообще все его движения уверенны и отточены, не так, как в принципе отточена и скупо-спокойна его пластика, а отработанные, как извлечение раскладного ножа или удар в челюсть. Шион не знает, сколько их было до него. Одна, две, три... А может, двое. Или четверо. Или с сотню. А может, ему просто кажется в сравнении с собственной неловкостью, и никого-то и не было на самом деле. Но отчего-то это почти не волнует его, потому что он знает - Незуми ни за что бы не стал продавать себя, а если и занимался сексом, то для удовлетворения потребностей, но вот так, как сейчас, он отчего-то точно знает, что вот так он никогда этого не делал. Что бы не только тело к телу, но чтобы и душа к душе, чтобы, пусть неохотно, но она бы позволяла потрогать себя.
Инукаши же говорила, что он оказался особенным в этом смысле. И он был склонен верить этому.
Потому что невозможно не верить, когда тебя так целуют, что в легких кончается воздух, а в голове - последние связные мысли.
Невозможно не верить, когда темноволосая макушка склоняется над твоим животом, чтобы проворно скользнуть твердым кончиком языка в ямку пупка, и когда противоестественное желание вцепиться в эти волосы с просинью, чтобы толкнуть голову ниже, заполняет сознание до краев.
Невозможно не верить, когда тебя заставляют выгибаться до исступления в попытке напрячь мышцы спины до искусственных судорог, чтобы перестать быть таким податливым, ища отрезвления в горячем болезненном спазме.
В конце концов, невозможно не верить, когда с тобой держат постоянный зрительный контакт, буквально прожигая дыры в сетчатке пристальностью льдистого взгляда. Черт возьми, палочки-колбочки - эхо далекой жизни, сейчас осталось лишь свинцовое грозовое небо, предельно сконцентрированное в неестественно четких радужках. Небо замерзшее зимним озером, толстым льдом, с которого достаточно стереть легкий слой припорошившего его снега, чтобы увидеть бездонную ледяную глубь, серовато-голубую, с тоненькими трещинками-разводами. Он отчаянно ищет эти трещинки с самого момента их знакомства, он верит, что если коснуться даже его век, то они будут холодными, потому что под ними... Бездна.
Сейчас эти глаза подернуты странной дымкой, сейчас они дурные, шальные, с широкими огромными блестящими мягко-черными зрачками, и ему кажется, что они дрожат маревом.
Он осторожно поднимает ладони, проскальзывает ими под его кофту.
Это некое священнодейство.
Определенно.
Потому что раздеваться, стаскивать с себя рубашку с уже расстегнутыми пуговицами ему было смешно, ему было нелепо, ему было неуклюже.
Теперь же, когда его руки чувствуют гладкую горячую кожу, отчаянно пересыхает во рту. Он чувствует пульсацию крови, он чувствует, как учащенно бьется сердце под ладонями - но все же не так дробно колотится, как у него самого, - он чувствует, как вздымаются ребра под его руками. Нет ничего более хрупкого и завораживающего, чем ощущать, что человек дышит, и теперь он знает об этом.
Пальцы спотыкаются, и словно внезапно обрывается провалом предельно четкая прямая - под его ладонями гигантский рубец. Кожа предательски гладкая, ни единого волоска, даже самого тоненького, она меняет форму под пальцами, она слегка сморщена, она ощутимо-рельефна.
"Боже, откуда же это у тебя?" - в голове шепотом шуршит вопрос, незаданный.
Ему страшно трогать этот шрам, шрам не только через спину Незуми - через его жизнь, поэтому он соскальзывает на грудь, прижимаясь пальцами прямо к ребрам у сердца, чтобы почувствовать мощные частые удары.
- Я хочу знать о тебе больше, - Шион уверенно глядел в глаза актера.
Тот подошел, прижал его ладонь к своей груди, на уровень сердца и серьезно спросил:
- Слышишь?
Кивок.
- Это все, что тебе следует знать.
Почему-то в голове мысль, что Незуми похож на птицу, а вовсе не на крысу. У него, как у птицы, горячая кожа, кипяток под пальцами, у него волосы, как перья, их хочется погладить, у него легкое тело, тонкое, так что закрадывается странная мысль про длинные полые кости-трубки, позволяющие подняться вверх, в его случае - лететь вперед, ощерившись клювом-ножом. В свое время он научил этого птенца летать, не зная, что тот вырастет Синей птицей, уносящей его из вязкой трясины лжи во имя всеобщего блага.
Но "Незуми" - это его имя, действительно его, такое, как надо, в нем - он весь, в нем - оно все. Это имя легко-угловато шуршаще соскальзывает с пересохших губ Шиона, в три слога, привычно. Не-зу-ми. Сколько раз он безмолвно произносил его за четыре года?.. Теперь ему есть, к кому обращаться этим въевшимся в подсознание именем.
Поэтому он тихонько шепчет его, когда чувствует обжигающие прикосновения, неумолимо, всей своей логикой двигающиеся вниз. Вот горячие ладони скользят под его поясницу, позволяя помочь избавиться от штанов, которые стали ужасно мешать. Вот сам мальчишка настойчиво стягивает с него в ответ майку. Вот последние детали одежды теряются где-то на диване, но нет ожидаемого ощущения потери последнего бастиона, только какое-то клокочущее нетерпение, спирализующееся алой лентой вдоль тела.
Когда его пах случайно задевают рукой, мир на секунду оглушительно меркнет, и Шион, который любит думать, понимает, что порой просто чувствовать интересней.
Мутная жаркая пелена приспадает лишь когда влажные - Шион недоумевает, когда тот успел, - пальцы актера начинают настойчиво массировать мышцы тугого сфинктера, напряженно подрагивающего в этом эндорфинно-адреналиновом чаду. Ощущения странные, малоприятные, но, наверно, так нужно, ведь он действительно умеет разбираться в людях, а не в таком.
Вторжение продолжается, унизительно-скользкое, растягивающее, бесстыже раздвигающее мышцы, так что на секунду он даже задается вопросом: а как он позволил подобному случиться?
" И уж если пытаешься прощаться, делай это хорошо!.." - память услужливо напоминает, и он покоряется, закрывая глаза.
Но ощущения калейдоскопически сменяют друг друга, как пальцы сменяет слегка подрагивающая плоть, которую он ощущает предельно остро и неимоверно ярко, по-другому влажно, захватывающе - так, что дыхание встает в горле на доли секунды, спрессованное внутренним накалом. Незуми начинает свое движение.
Шиону больно, но он отрезвляюще четко помнит настоящую боль, тогда вгрызавшуюся ему в кости в алой лихорадке борьбы с ядом, чуть не сожравшим его изнутри. Кажется, тогда Незуми тоже сидел на нем сверху и тоже требовал открыть глаза.
- ...Ну же? - он не уговаривает, он просто велит посмотреть не себя.
Потому что Незуми видит остро, он жадно вглядывается в распластанного под ним мальчишку: его белые волосы, влажно липнущие к коже, отчетливые капельки пота на лбу, дрожащие, такие же белоснежные ресницы, что кажется, будто их игриво припорошило снегом, закатывающиеся винно-алые глаза, ходящая ходуном, дышащая рваными всхлипами грудь, и кажется, что вот еще немного, и он увидит, как судорожно долбится его сердце в костяной клетке.
Незуми двигается, ему замечательно-горячо, ему нравится ощущать, как сжимаются вокруг члена упорные сильные мышцы, ему нравится осознавать, что под ним не кто-нибудь, а именно один-единственный и совершенно конкретный человек. Который обещал никогда не бросить его.
Он чувствует, что Шион начинает странно подрагивать в его руках, прогибаться в пояснице, ерзать, приподнимая бедра, а затем он обхватывает его шею руками и отчаянно прижимает к себе - вольность, за которую он бы убил кого угодно, но сейчас лишь утыкается ему в плечо и припадает губами к длинной розоватой отметине на теле мальчишки - это ему отчего-то ужасно нравится, ему, ненавидящему шрамы, и это заставляет его ускорить темп. Он чувствует отчаянную судорогу, прокатывающуюся по чужим мышцам, скручивающуюся тугим хаотичным комком сплошных нервных окончаний, он видит закушенные алые губы...
Его организм тоже не выдерживает, и его с головой накрывает волна оргазма, реальность меркнет на доли секунды, чтобы потом вновь собраться в легкую и светлую, приятно-усталую, сытую. В которой он обнаруживает себя уткнувшимся лбом во влажный и горячий изгиб чужой шеи, и ему вдруг удивительно, ново-лениво.
Определенно, во всем вина этого нестерпимого идеалиста, пытающегося отдышаться вместе с ним.
Незуми поднимается, небрежно обтирает себя, а затем, помедлив, и Шиона тоже и против привычки забирается на диван обратно, накидывая на плечи кофту.
В голове вальяжно перетекают две мысли: одна старая, четырехлетней давности, что живые люди удивительно теплые, гораздо теплее одежды - но отчего-то эта мысль упорно приходит в голову только рядом с Шионом, - а вторая, что, должно быть, тот теперь, чего доброго, ревновать его вздумает. И почему-то это не кажется страшным посягательством на его свободу.
По сути, он уже давно связан, просто пока смутно понимает это.
Тишина медленно капает минутами, непривычно теплыми и молчаливыми.
Но потом пепельноволосый встряхивает головой, словно сбрасывая оцепенение, и интересуется, спокойно глядя в полуприкрытые глаза:
- А теперь я смог достаточно хорошо попрощаться?
- Нет, - Незуми приподнимается на локте и смотрит прямо, но что-то странное отсвечивает в глубине его глаз. - Это не было прощанием, я просто учил тебя правильно это делать.
- А...
- Нет, не стоит - я пойду с тобой, - Незуми даже не дожидается вопроса.
- И давно ты решил? - хмурится Шион, но он рад, рад, что тот позволяет остаться рядом действительно навсегда.
- С тех пор, как получил записку от твоей матери, - актер пожимает худыми острыми плечами.
- Что?!. - тот разозлился. - И ты мне не рассказал?
- Стоило сперва подготовиться, - он лишь повторяет жест с еще большей небрежностью.
Шиону нечего сказать, хочется лишь хорошенько врезать по этой точеной скуле, но прозрачные глаза смотрят на него не как на обузу, так что отчаянно хочется поверить, что его просто берегут от опасностей. Он все же поднимает руку и мягко тыкает кулаком в чужую щеку.
- И это вместо благодарности? - возмущается Незуми так натурально, что сразу видно: актер. - Тогда, когда мы вернемся, я буду учить тебя благодарить, - с непроницаемо-серьезным лицом сообщает он.
Кажется, полученные знания тот тоже не позволит использовать. Ну разве что на нем самом.
И Шиона это, черт возьми, совершенно устраивает.